Мои, такие разные пари

Пари

А вот еще помню, как Танька Зайонц хотела с меня двести рублей содрать ни за что, ни про что. Мы сидели с ней тогда на верхней палубе «Кронверка», за тем же столиком, за которым сидел Олег Даль в фильме «Золотая мина», и смотрели, как пивная бутылка ритмично, в такт приливной волне, бьется о борт нашего корабля.

Мы сами только что бросили ее в Неву и сначала поспорили о том, прибьет ли ее к борту, а потом – утонет ли она, или и дальше будет действовать нам на нервы. Танька не сводила с бутылки глаз, - словно от нее зависела ее дальнейшая судьба, - прикусив, от напряжения, язычок и то и дело откидывая ладонью падающую на лицо челку, а я брал ее пальцы в свои руки, грел их в ладонях и нетерпеливо подталкивал ее под столом коленкой. Я-то знал, что она все равно проспорит: она уже проиграла, когда поспорила со мной. И она знала, что проиграла, но все еще надеялась выкрутиться. Я вам так скажу: с Танькой Зайонц бесполезно спорить. Она всегда проигрывает, а потом пойди получи с нее хоть что-нибудь. На сей раз, проигравший (всего-то) должен был перейти под мостом этот узенький проливчик, отделяющий Заячий остров от Петроградской стороны. Впрочем, это сейчас пацаны не вылезают из-под моста, подбирая монеты, которые бросают в воду туристы, а в те годы – я не помню, чтобы кто-то купался в этом месте, тем более в начале апреля. В общем, мы сидели уже, наверное, полчаса, и я уже начал злиться, потому что бутылка никак не хотела тонуть, а Танька никак не хотела лезть в воду, - но я-то знал, что рано или поздно начнется отлив, бутылку унесет течением, и тогда Танька опять выкрутится.

В общем, бутылка все не тонула, а я уже пересказал ей почти весь фильм – с Олегом Далем в главной роли – и стал рассказывать историю баркентины «Сириус», служившей до семидесятых на Балтийском море и ставшей рестораном «Кронверк», в котором мы, собственно говоря, и познакомились за полгода до этого. Ресторан находился в трюме и был одним из самых дорогих в городе, а на палубе были небольшой бар и танцплощадка, где тусовались мажоры, фарцовщики и валютные проститутки, да еще мы – студенты-юристы, филологи, географы и биологи, - в общем, некоторые из обитателей двух университетских общежитий, стоявших через дорогу. А тут, на верхней палубе, стояли несколько столиков, за которыми можно было просто посидеть и выпить, заказав выпивку в баре. Или просто так зайти и посидеть, если тебя здесь знали, - а нас еще как знали, потому что мы едва ли не каждую ночь бегали сюда прямо в тапочках за добавкой. Бутылка водки у халдея стоила ночью пятнадцать рублей.

. В ту ночь – полгода назад - идти за бутылкой выпало мне, - слишком уж часто я вистовал, - и тогда же, привычно сбежав по ступенькам в трюм «Кронверка», я увидел ее, и тут же забыл о том, зачем сюда пришел. Помню, я был в трико и рваных домашних тапочках, а она – в вечернем платье, и она подошла ко мне и попросила закурить. Я сказал, что оставил сигареты в общежитии, и тогда она прошла мимо меня и стала подниматься на палубу, а я еще долго смотрел, разинув рот, на ее остывший след, пока не вспомнил, зачем пришел. Тогда я отдал гардеробщику деньги в обмен на бутылку водки и вышел на улицу.

Она уже стояла на тротуаре и смотрела на звезды, высоко запрокинув голову, а я вдруг почувствовал робость, какой у меня никогда не было раньше, и удивлялся тому, как вдруг предательски стали подгибаться ноги, когда я проходил мимо нее, и из последних сил старался не оглянуться, шаркая по асфальту своими стоптанными тапочками, а когда все же, подойдя к подъезду и взойдя на крыльцо, оглянулся, она стояла рядом и выжидательно смотрела на меня снизу вверх, запрокинув голову. Помнится, открывая перед ней дверь, успел взглянуть на небо и подумать о том, что ничего этого не было бы, если бы я не стал вистовать на последнем мизере, а она, проходя мимо меня в открытую дверь, напомнила, что я обещал угостить ее сигаретой, а сама еще успела подумать, что ничего этого не было бы, если бы у нее не закончились сигареты. В этом она мне призналась через неделю, когда вымазала мне своей кровью джинсы, уколов палец о шип розы, а я чуть не откусил ей за это всю руку. Господи, мы были знакомы всего неделю, а она уже сделала то, чего я никому и никогда не позволял делать: взяла, и просто вытерла окровавленный палец о мои джинсы. Вот такая она, Танька Зайонц.

Я видел, что Танька пребывает в нерешительности, и поднажал, сказал, что замерз уже, и что мы так до ледохода прождем, а она покачала головой и спросила, что будет, если она провалится под лед? Я сказал, что раньше надо было думать, когда спорили, но обещал что-нибудь придумать, - но ее, похоже, не убедил. А под горбатым мостиком, соединяющим Петропавловку с большой землей, действительно, пролив еще был скован льдом, но кое-где уже наметились полыньи, и местами вода даже проступала на поверхность, - да и большая Нева только вдоль берегов еще не полностью освободилась ото льда, но Танька была отчаянной девушкой, и я знал, что, если поднажму, она, в конце концов, пойдет и, может быть, даже провалится под лед, - от нее всего можно было ожидать.

И вот, я решил еще немного поднажать и сходил в бар за коктейлем для нее и еще двумя бутылками пива для себя. Она спросила, с кем это я там внизу разговаривал, и я сказал, что это знакомые проститутки. Она очень заинтересовалась и спросила, сколько они берут, и я ответил, что со своих – сотню. У нее глаза на лоб полезли, и она свесилась за борт и стала рассматривать стоявших внизу девиц, а те ей, видимо, что-то сказали, - потому что она быстро вернулась обратно, посмотрела на меня несколько озадаченно и спросила, с кем из них я переспал. Я сказал, что не дурак платить сотню ни за что, ни про что, а даром мне не надо. Танька долго обдумывала мои слова, а потом, неожиданно для меня, сказала, что сотня – слишком мало. Я засмеялся и спросил, сколько это, по ее мнению, стоит, и она заявила, что, со своих, не меньше двух сотен. Ты чего (говорю), совсем сдурела, тебе чего не хватает, коза драная? Тогда она посмотрела мне в глаза долгим тоскливым еврейским взглядом и сказала, что пошла купаться. Я обрадовался, и мы перешли через мостик на остров, и тут я, глядя на ее отчаянную решимость, вдруг пожалел, что не подумал об этом раньше, и не устелил ей дорогу цветами, и стал срывать с себя на ходу одежду, зная, что сейчас первым полезу в эту студеную воду и буду крушить лед, и резать руки и ноги, разгребая его перед ней, или просто растоплю его и разогрею, к чертовой матери, всю Неву вместе с Финским заливом, и пусть потом старожилы удивляются, как рано в этом году зацвела сирень.

Постовой милиционер поначалу подозрительно следил за моими действиями, но когда Танька начала раздеваться, он просто сдвинул фуражку на затылок, открыл рот и так и замер, смешавшись с группой каких-то иностранных туристов, потому что посмотреть у Таньки Зайонц было на что. Она до двадцати лет занималась легкой атлетикой, без разбега через меня перепрыгивала, и такой задницы я и сам ни у кого больше не видел. Отяжелевшие вдруг от выпитого пива ноги разъезжались на льду, и я в кровь разбил колени, пока она раздевалась и крутилась перед иностранцами с фотокамерами, - а потом она вдруг заявила, что замерзла.

Задницей крутить перед иностранцами, видите ли, не холодно, а вытащить меня на берег – холодно. Но я ее сразу простил, когда мы пришли ко мне в общежитие, и она стала облизывать мои израненные колени. Причем, она постеснялась делать это у меня в комнате, в присутствии моих приятелей, и мы спустились в мужской душ, где она не постеснялась присутствия незнакомых голых парней. Правда, мы, на всякий случай, заняли самую дальнюю кабинку и, несмотря на возражения моющихся, выключили свет, – и там, в темноте, опустившись на грязный, скользкий пол, она принялась зализывать мне раны, начав с коленей и поднимаясь все выше и выше, - а я, подставив лицо под теплые струи воды и прислушиваясь к ее прикосновениям, думал о том, что иногда все-таки имеет смысл поспорить с Танькой Зайонц. Но при чем тут двести рублей, я до сих пор так и не понял.

Kiek alaus?

Никогда не мог понять, почему именно литовские девушки так ненавидят русских мужчин. Исколесил всю Прибалтику, много раз был в Литве, своими глазами видел и прочувствовал, что называется, на своей шкуре, но до сих пор не могу этого понять.

Вовка объяснял все оккупацией, но у него могли быть свои счеты с аборигенами: он сам – русский, но всю жизнь прожил с родителями в Каунасе. Мы часто на выходные ездили к нему в гости, а в Ленинграде жили в общежитии в одной комнате.

И вот, мы сидим в одном из Каунасских кафе, и он опять завел свою шарманку. Мы принялись его подначивать, вспомнили его первую неразделенную любовь, о которой он нам как-то имел глупость рассказать, - и он это не отрицал, но утверждал, что проблема гораздо шире, и не в нем одном дело. Мы говорили об этом просто так, - чтобы о чем-то говорить, а вовсе не с целью добраться до истины, - но, слово за слово, разгорячились, и тогда кто-то из нас предложил поспорить. Спор – дело святое, и даже Серега, обычно робкий в отношениях с девушками, согласился принять участие. Только я сказал, что нет, надо уровнять шансы, и Вовка должен срочно научить нас какой-нибудь фразе на литовском.

Он сказал первое, что пришло в голову: «Кэк алаус ноэ?».  Это по-литовски значило «сколько стоит пиво?». Я согласился с тем, что это бессмертная фраза, сказал «Окей», встал из-за стола и подошел к соседнему столику. Эту девушку, лет двадцати, с голубыми глазами и падающей на лицо челкой, я давно заприметил. Мне нравятся девушки с челками: это как бы ширма, которой они отгораживаются от окружающего их бренного мира, - а когда они непринужденно отбрасывают волосы с лица, это выглядит так красиво. Но, вообще-то, блондинок и я побаивался, и я бы не решился подойти к ней даже после пяти кружек местного пива, - но спор – дело святое, поэтому я склонился к ней через стол, заглянул в голубые глаза и произнес свое заклинание: «Кэк алаус ноэ». Я произнес эту фразу без вопросительной интонации, потому что для меня это уже не было вопросом, это было чем-то большим, что связывало меня в данный момент с нею.

Вовка был не прав: то, что я увидел в ее глазах, никакой оккупацией не объяснить. Корни этого уходят так глубоко в века, что туда не дотянется никакое генеалогическое дерево. Она не произнесла – она буквально выплюнула мне в лицо какую-то фразу на своем языке, и я действительно в этот момент почувствовал себя оплеванным. Когда же пришел в себя, она все еще что-то говорила. И это было так красиво, что я был буквально заворожен. Я, не отрываясь, смотрел ей в глаза, переминался с ноги на ногу, а потом сел на свободный стул напротив нее и продолжил смотреть ей в глаза. Никаких мыслей в голове не было, - я даже не пытался думать, о чем она может говорить, - а она достала сигарету, оттолкнула мою руку с зажигалкой, прикурила от своей, и при этом не переставала говорить. Тогда я сказал «подожди», подошел к своему столу, взял пиво, вернулся к ней, сел, сказал «продолжай» и снова принялся слушать.

Но она решительным жестом загасила сигарету, встала из-за стола и кивком головы показала мне, чтобы я шел за ней. Я опешил и не знал, что делать. В тот момент я совсем забыл о своих друзьях, даже не посмотрел в зал, смотрел только на нее, а она жестами поторапливала меня. Мне ничего не оставалось делать, и я встал и пошел за ней. Мы вышли на улицу, а у меня по-прежнему в голове не было ни одной рациональной мысли. И только когда мы подошли к соседнему дому, и она, так же решительно, распахнула передо мной дверь подъезда, я сообразил, что вот оно: сейчас ее зеленые братья порежут меня на куски и зальют в пол, и я больше никогда не увижу дорогой моему сердцу шпиль Петропавловской крепости. Кстати, с Танькой Зайонц (я о ней рассказывал) мы уже тогда были знакомы, и я знал, что она меня ждет, поэтому следующая мысль была такая: а как она перенесет известие о моей смерти? Момент был необыкновенно пафосный, и я чуть не заплакал, но ноги сами внесли меня в подъезд. Было темно: в восьмидесятые годы в подъездах не горели лампочки, даже в Каунасе,- и я обреченно ждал, что вот-вот на мою голову обрушится страшный удар. Но нет. Она затолкала меня в какой-то угол и принялась срывать с меня одежду.

Вот тут-то мои мысли зароились быстрее. Я понял, что сейчас она снимет  с меня одежду, убежит с ней, и я останусь совершенно голый в центре Каунаса, - более нелепого положения я представить себе не мог. Но она уже срывала с себя одежду, а я стоял как истукан, боясь даже пошевелиться. Но с физиологией не поспоришь, и только потом я, наконец, сообразил, что это проститутка, и что сейчас она потребует у меня деньги. Не дождется, - это я тут же твердо для себя решил. Оккупанты деньги не платят. Но она вообще ничего не сказала. Я даже не заметил, как она в темноте оделась и тут же выскочила из подъезда, хлопнув, что было сил, дверью. А я принялся пересчитывать детали одежды, потом нащупал кошелек, документы, - все оказалось на месте. Я приоткрыл дверь подъезда и выглянул на улицу. Милицейской машины поблизости не было, - а я ведь, грешным делом, уже убедил себя в том, что сейчас тут будут и милиция, и понятые, и тогда прощай, любимый Ленинград, прощай, Танька. Ты такая замечательная девушка, никого лучше у меня никогда не было и не будет.

В общем, вернулся я в кафе, и, едва увидев мое растерянное лицо, друзья поняли, что проспорили. Я им все рассказал, и у них даже тени сомнений не возникло. Видимо, все это было очень красноречиво написано на моем лице. Я и сам, вспоминая ту историю, пытаюсь уличить себя в ее неправдоподобности, но ничего не получается: такое нарочно не придумаешь. Два года спустя я объехал всю Литву: путешествовал по Игналинским озерам, жил в Паланге, Бирштанасе, Тракае, Каунасе, Вильнюсе и еще в разных местах, везде знакомился с местными девушками, и везде события развивались по одному и тому же сценарию. И я так и не нашел этому объяснения. Где-то, правда, читал, - но тут же и забыл, никак это не проассоциировав со своей давней историей, - что у литовок (и еще, кажется, у финок) есть некие проблемы с сексом, но ведь это ж – их проблемы. Русские-то мужики тут причем?

Вовка – этот знаток девичьих душ – только разводил руками и что-то бессвязно бормотал, а Серега, – он у нас был шутник, - сказал, в свойственной ему манере, что она, видимо, уверена, что так отомстила мне за оккупацию. Мы не успели посмеяться этой шутке, потому что следующая мысль посетила нас одновременно: конечно, отмстила. Она же неизлечимо больна. Она заразила меня смертельной болезнью. О СПИДе тогда еще не было известно, но мало ли смертельно опасных болезней. Никому не пожелаю испытать то, что я чувствовал в тот момент. Вся моя грешная жизнь пронеслась у меня перед глазами, и я попрощался и с ней, и с Ленинградом, и с Танькой. И одно только у меня было желание: увидеть хотя бы одним глазком, прежде чем он навсегда закроется, все то, что мне так дорого. Всю обратную дорогу я молчал, отсчитывая оставшиеся мне часы жизни, а друзья, понимая мое состояние, меня не тревожили. О чем они думали и о чем говорили между собой, я не знаю, но, наверное, тоже уже меня похоронили.

Но молодость свое взяла, и через неделю я обо всем забыл, и девушку ту забыл, - и только эта фраза на литовском языке постоянно вертелась на языке. И вот, как-то я при Таньке сказал «Кэк алаус ноэ». Что тут началось. Я думал, она меня порвет на куски, но она потом призналась, что ей просто очень захотелось, на что я сказал, что в следующий раз надо предупреждать. А она сказала, чтобы я в следующий раз не говорил глупости.

ВВЕДЕНИЕ В ПСИХОАНАЛИЗ

Как вы думаете:  Оля бреет подмышки? Разумеется, бреет, но вот лично я так не думаю. То есть, я, конечно, не сомневаюсь в том, что такая очаровательная девушка следит за своими подмышками, но пусть ей будет хуже, - не думаю, и все тут. Наверняка у нее и лобок эротично выбрит, но ведь она все равно мне его не покажет, - так почему я должен думать, что она бреет подмышки? Пусть ей будет хуже.

Я, если честно, вообще думаю, что ты, Оля, дура. Мужика в Интернете не найдешь. Тут, Оленька, мужиков нет, одни пользователи. Твой ведь тоже в Интернете сидит, - а иначе тебя тут не было бы, - так почему же ты думаешь, что другие мужики лучше, чем твой муж? Эти турки, что ли, лучше, - которые уже обслюнявили твою фотографию? Так что извини, Оленька, но я думаю, что ты не бреешь подмышки.

Вот покажешь мне их, тогда я изменю свое мнение, а пока сходи прими душ. Я сам, если тебе это интересно, принимаю душ два раза в день. А Настя думает, что один раз, и поэтому я думаю, что она вообще не моется. И подмышки не бреет, и ноги у нее кривые. То ли дело - американки: холеные, сисястые, и все считают, что с моей улыбкой солнечный свет не нужен. Гоу хоум фром раша, козы драные. Лимит доверия у них там исчерпан, а не лимит ликвидности. Я, Оленька, еще и подумать не успел про твои подмышки, а эти суки уже подслушали и записали мои мысли на свой суперкомпьютер.

А скажи-ка мне, Оля, какой мудак придумал компьютер и заложил в него этот дурацкий алгоритм: он ведь ничего не знает, кроме вычитания... И если ему нужно отнять, он думает "один минус один", а если нужно сложить, то "один минус (минус) один", - на этом построены все языки программирования, - и, что бы ты, Оленька, о себе там ни думала, он отнимет у тебя все, потому что только отнимать и умеет. И какие бы высокие оценки тебе ни ставили твои виртуальные поклонники, искусственный интеллект не обманешь, и он все равно округлит средний балл в меньшую сторону, - ибо знает, падонак, что люди несовершенны. Так что это не я – это он считает, что ты не бреешь подмышки.

Имитация влечения по безлимитному тарифу: только успевайте щелкать мышкой, давая заготовленные ответы на заготовленные вопросы. Топфейс рулит, Фрейд отдыхает. Считает ли Оксана, что женщины должны брить ноги? А Вы сами как считаете? Вика думает, что Вы чистите зубы не менее одного раза в день, а Вы разве так не думаете? Ваша уверенность в себе все еще выше среднего? И вы по-прежнему уверены, что в Интернете можно влюбиться?

Наденьку и наших американских друзей интересует, могу ли я заняться виртуальным сексом. Да без проблем: если вы так ставите вопрос, то, конечно, могу. Для меня нет ничего невозможного: я умен, образован, стильно выгляжу, абсолютно уверен в себе, всегда улыбаюсь, часто шучу, иногда просматриваю эротические журналы и хочу создать семью в течение трех ближайших лет, но считаю, что предварительно надо переспать; не интересуюсь чужой национальностью и вероисповеданием, и сам в бога не верю, потому что мне хватает того, что он верит в меня; не выпиваю с друзьями или в одиночестве, перед тем, как к кому-нибудь приставать, - потому что в принципе не выпиваю и не пристаю; уверен, что женщины должны брить ноги, и что от них должно всегда хорошо пахнуть, сам принимаю душ два раза в день, хоть и понимаю, что всем глубоко безразлично, сколько раз я это делаю, равно как и все остальное.

И вот еще что, Оленька. Если вдруг захочешь показать мне подмышки, предупреждаю заранее: сковородки не предлагать. Знаю я этот ваш сетевой маркетинг, - думаешь, коза драная, ты одна такая умная?