Принц Саттендорфский

Принц Саттендорфский.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Если уж и есть в жизни место сказке, то где еще ему быть, как не на берегу Оссиахер Зее, расположенного в самом сердце Каринтии, где горы и озера слились воедино, и где, по словам Иоганна Брамса, прямо в воздухе витают мелодии, так что надо остерегаться раздавить одну из них.

Ежегодно десятки тысяч туристов приезжают в этот райский уголок, прозванный «австрийской Ривьерой», чтобы только прикоснуться к органичной гармонии двух стихий, над которыми властвуют музыка и неувядающий дух средневековой романтики. И как знать: если бы сам Брамс в свое время, обосновавшись в здешних местах, не устроил травлю на своего друга Рихарда Вагнера, то Лоэнгрин вполне мог бы биться за честь Эльзы Брабантской где-нибудь в окрестностях Оссиахер Зее, - в том же Фризахе, например, где до сих пор ежегодно, в последнюю субботу августа, проводятся костюмированные представления в память о не менее одиозном рыцаре - Ульрихе фон Лихтенштейне, уроженце соседней Штирии, посвятившем свою жизнь служению дамам и написанию куртуазных романов, и прославившемся своими экстравагантными выходками и неразделенной любовью к некой влиятельной особе, в честь которой он сначала отрезал себе половину верхней губы, а уже потом, переодеваясь то женщиной, то монахом, одерживал свои бесчисленные блистательные победы в рыцарских турнирах, в том числе и под стенами фризахской крепости Петерсберг.

Человеческая память избирательна и капризна, - вот почему в Австрии любят Брамса и не любят Вагнера, и мало кто знает, что достославный Ульрих фон Лихтенштейн вскоре стал отъявленным женоненавистником – в тот самый момент, когда сорвался с простыни, на которой собирался, на спор, полночи проболтаться под окном возлюбленной, рассчитывая столь скандальным образом продемонстрировать силу своих чувств. И уж совсем неприлично вспоминать о том, что манера целовать дамам ручки берет начало с его примитивной привычки пить грязную воду, в которой его возлюбленные мыли руки. Точно так же, за звуками импровизированных ристалищ и трескотней фейерверков, не слышны уже стоны и вопли невинных жертв, коих славные рыцари на протяжении столетий без счета сжигали в кострах и живьем закапывали в землю.

Но если вы все же пожелаете заглянуть за витрину, устав от созерцания отреставрированных по евростандартам замков, аббатств и рыцарских ценностей, вам стоит подняться в горы и посетить спрятанные от людских глаз еврейские деревушки, - которых, кстати сказать, равно как и самих евреев, в благополучной Австрии становится все меньше. Впрочем, путешествие по горным дорогам не менее утомительно, чем созерцание прилизанных ландшафтов и достопримечательностей, так что вы, скорее всего, проведете свой отпуск в ближайшем аквапарке, время от времени посещая фестивали и спектакулумы, следующие здесь один за другим бесконечной чередой, и, может быть, заведете куда более приятные знакомства, - ведь если уж и есть в жизни место сказке, то где еще ему быть, как не на берегу Оссиахер Зее, расположенного в самом сердце Каринтии, где горы и озера слились воедино, и где господствуют музыка и неувядающий дух средневековой романтики.

Мне, во всяком случае, кажется, что тот австрийский хлюст именно так и думал, - и, скорее всего, даже говорил об этом вслух, - когда показывал моей Лельке свой излюбленный маршрут для ежедневных пеших прогулок, который начинался возле древнейшего еврейского захоронения, датированного 1130 годом, и заканчивался у стен бенедиктинского аббатства, где на следующий день должно было состояться открытие «Каринтийского лета» с участием Рудольфа Бухбиндера и Грасы Бамбри, а уже там, смущаясь и изысканно расшаркиваясь, сделал ей предложение. Она же, устав от долгой ходьбы и его монотонных речей, давно перестала его слушать, думая обо мне, - послушать ее, так она постоянно думает обо мне, - а эту его заключительную выходку и вовсе приняла за очередное дурачество и спросила невпопад, знает ли он, кто похоронен в той древней могиле, и зачем он вообще показал ей это место, на что он, - наверное, уже в третий или четвертый раз за эти дни, - с самым серьезным видом принялся пересказывать ей старую еврейскую легенду.

Моя Лелька – личность в узких кругах широко известная. Лелька, – она же Elena Heinz, она же просто Хана, или Хая, а так же леди Гамильтон и Несмеяна, - активная пользовательница социальных сайтов, автор трогательных и бесподобных, по глубине лицемерия и ханжества, опусов, давно живущая в придуманном ею самой мире, не утруждая себя проведением четкой грани между явью и вымыслом. Впервые оказавшись на литературном сайте, я был несказанно тронут ее вниманием, а ее фантазии очаровали меня настолько, что тут же стали для меня, - человека, в подобных делах абсолютно неискушенного, - самой что ни на есть неподдельной реальностью. Я с удовольствием рисовал в своем воображении ее дом на берегу каринтийского озера, вершины Альп и витающие, между прочим, мелодии Брамса, ее большую еврейскую семью, - в которой странным образом перемешались правоверные иудеи и мины – крещеные евреи, - строгую, деспотичную мамашу и милых, легкомысленных дочурок, и даже надоедливого австрийского женишка, который, откуда ни возьмись, вдруг появился в ее жизни в тот самый момент, когда я начал отдавать себе отчет в неестественности наших виртуальных отношений и взывать к Лелькиному здравому смыслу.

Лельку, конечно же, очень злило то, что я не ревнив, - но как можно ревновать женщину, которую ты ни разу в глаза не видел, к другому мужчине, который, к тому же, может оказаться очередным вымыслом? Хотя, справедливости ради нужно сказать, что я был здорово задет за живое, когда она первый раз рассказала мне о том, как этот австрийский хлюст ухаживает за ней.

Я очень живо все это себе представил: и как он жеманно раскланивается, и как целует ей ручку, и как она устало переминается с ноги на ногу, разглядывая свои кроссовки, в которых, при ее маленьком росте, всегда чувствовала себя неловко, - и меня такое зло взяло, что я тут же наговорил ей кучу всяких гадостей, не обращая внимания на ее бурные слезы, но потом, успокоившись, попытался свести все к шутке и сказал, что, наверняка, все это чушь собачья, и что не стоит забивать себе этим голову, да и вообще был ли еврей?

Вряд ли она поняла мою шутку, - я-то имел в виду, что сомневаюсь во всей этой истории, начиная с еврейской могилы и кончая пешими прогулками, - а ведь оказалось, что еврей таки был. В этом я убедился, полистав ночью Интернет. Более того: нашелся и жених, - я нашел его в списке почетных граждан Филлаха. Это оказалось довольно легко сделать, поскольку она называла его имя, а о его профессии и некоторых сторонах личной жизни я узнал из ее литературных опусов, написанных еще до нашего с ней знакомства. Потом уже, зная имя, фамилию и его интересы, я нашел его страничку на одном из специализированных сайтов и перечитал все его сообщения, составив для себя довольно полное представление о Лелькином женихе, - впрочем, не могу сказать, что он меня заинтересовал.

Зато меня впечатлила история еврея-ростовщика, жившего за сто лет до того, как Фридрих II легализовал ростовщичество, и я с головой окунулся в ту эпоху, о которой, строго говоря, до нас дошло не так уж и много достоверных свидетельств. Лельке о своих открытиях я не рассказывал, предпочитая вытягивать из нее подробности, одно время и вообще предлагал расстаться, но она ни в какую не хотела прекращать наши отношения, об ухаживаниях же австрийского еврея-миллионера говорила как о досадном недоразумении.

Детали всплывали по мере того, как наши встречи в скайпе растянулись до четырех-пяти часов в день, и мы, к слову сказать, уже просто не мыслили жизнь друг без друга и без наших занятных смайликов, и, среди прочего, я узнал, что этот хлюст не только признавался ей в любви, но и опускался на колено и даже преподнес ей колечко с бриллиантиком, от которого она, с ее слов, в довольно грубой форме отказалась. Меня очень подкупило это ее признание, - и даже не сами слова, а тот равнодушный тон, которым они были произнесены, - так что я, тотчас же проникшись интересом к еврейским брачным традициям, опять порылся в Интернете и вскоре выяснил, что при подобном расшаркивании необходимо присутствие свидетелей, без чего обручение вообще считается недействительным, - и на какое-то время это мое открытие нас успокоило, введя в заблуждение относительно намерений потомка того несчастного еврея, который всего-то сто лет не дожил до легализации ростовщичества и оказался погребенным в месте, весьма подходящем для пеших прогулок и вставаний на колени. 

Глава первая. МОШЕ

1125 год

Если б кто-то сказал Моше Фактору, что через каких-то сто лет его сородичи станут заправлять всеми финансами герцогства, а за убийство еврея будет объявлена смертная казнь, он бы, безусловно, счел такого человека сумасшедшим, потому что не родился еще еврей, жизнь которого стоила бы в этой стране хоть сколько-нибудь. В страхе они рождались, жили, и в страхе же рожали сами, и прятали лица в ладошки, ежечасно моля о заступничестве своего Всевышнего, о котором говорил однажды ребе Иошуа Адриану, что воистину могущественен Пастырь, оберегающий свою овечку среди семидесяти волков.

Даже его отец, ухитрявшийся во времена войны за лотарингский титул тайно финансировать оба враждующих дома - и Лимбургский, и Лувенский, - даже он, в самых смелых своих фантазиях, не мог мечтать о таком привилегированном положении, и ведь оказался таки прав: когда после смерти Генриха V новый император отобрал у Готфрида Лувенского лотарингский титул в пользу Валерана Лимбургского Язычника, низвергнутый Готфрид в ярости расправился почти со всеми своим личными врагами, каковыми считал, прежде всего, своих кредиторов, - дабы те не омрачали его горе неприличными домогательствами. Против Ицхака Фактора было выдвинуто обычное в таких случаях обвинение в осквернении гостии в Филлахе, и несчастного Ицика без долгих разбирательств распяли на кресте вниз головой, посадив рядом злую собаку, которая растерзала ему все лицо, придя в бешенство от ударов плетью.

В тот самый день, когда филлахская собака столь чудовищным образом обошлась с головой его отца, Моше исполнилось восемнадцать лет, и ему оставалось не более двух дней пути до Майнца, куда Ицхак, - предчувствовавший, видимо, такой поворот в своей судьбе, -  отправил его для обучения в талмудической штудии ребе Гершома бен Иегуда. В ту пору Майнц, Вормс и Кельн считались среди евреев наиболее безопасными местами для проживания, поскольку их ашкеназские сородичи, обитавшие тут со времен владычества римлян, были защищены специальными императорскими грамотами, имели свои синагоги и школы, могли проповедовать и даже заниматься ремеслами. В отличие от других общин, здесь весьма терпимо относились к чужакам и ни в чем их не ограничивали, что объяснялось необходимостью поддерживать международный авторитет местных научных заведений. Именно здесь в свое время учился рабейну Шломо Ицхаки, снискавший, под именем Раши, всемирную известность переводами и комментариями к Талмуду и Торе, а так же всяческими пророчествами и предсказаниями. Именно он предсказал Готфриду Бульонскому – предводителю крестоносцев - великий успех вначале и позорное возвращение домой лишь с тремя конями, оставшимися от его войска и богатой добычи. И ведь надо ж было такому случиться: Готфрид действительно вернулся из Иерусалима ни с чем, однако в сопровождении трех приятелей, и, само собой, поехал в Труа, где проживал мудрец, чтобы наказать того за неверное предсказание, - и лишь когда у самых ворот города один из четырех их коней пал, герцог вынужден был признать правоту еврейского старца. Впрочем, подойдя к его дому, чтобы воздать должное, к радости своей, узнал, что тот давно умер.

Долгое время Моше верил во все эти истории, которые во множестве слышал от ребе Гершома Вейля – раввина его родной общины в Филлахе, и только повзрослев, узнал от отца, которому случалось иметь дела и с Готфридом Бульонским, что тот сгинул в Палестине задолго до смерти самого Раши. А уж кому, как не Ицхаку Фактору, имевшему тесные финансовые интересы практически со всеми дворянскими семьями Лотарингии, было знать, когда и от чего отправлялись на тот свет его должники.

Когда Ицхак Фактор решил, что настала пора приобщать сына к делу, он очень просто и доходчиво объяснил Моше смысл их семейного предприятия: христианский мир погряз в насилии и разврате, и они – правоверные иудеи – обязаны, как велел Всевышний, извлекать из этого выгоду для себя лично и для всего народа Израиля. Христианским миром правят насилие и жадность, все сильные мира сего – примитивные грабители и убийцы, постоянно нуждающиеся в средствах для приобретения вооружений и наемников, и его, Ицхака Фактора, священный долг перед Всевышним и народом Израиля состоит в том, чтобы ссужать этих бандитов деньгами под процент с будущих грабежей. Ведь это, во-первых, несмотря на все риски, при правильной постановке дела, приносит хороший доход, а во-вторых, покуда христиане грабят и убивают друг друга, евреи могут жить спокойно. Все беды народа Израиля начинаются тогда, когда христиане по каким-то причинам перестают убивать и грабить друг друга.

Обходя далеко стороной наиболее опасные участки, где запросто можно было оказаться подвешенным за ноги к ветке дерева или закопанным в землю, Моше, - чтобы хоть как-то отвлечься от грустных мыслей об оставшемся далеко за спиной доме, - вспоминал рассказы отца о тех временах, когда цены на недвижимость буквально рухнули, и не только церковь, но и наиболее предприимчивые евреи сделали на этом неплохой гешефт. Тогда, тридцать лет назад, алчные взоры христианского мира оказались обращенными на восток, где, как предполагалось, было чем поживиться. Тысячи дворян и сотни тысяч простолюдинов сбивались в отряды и отправлялись грабить палестинские земли, а Папа Урбан II, чтобы прибрать инициативу к рукам и придать этому процессу благочестивый вид, призвал христиан к крестовому походу против иноверцев. Соблазняя толпы грабителей обещаниями богатых трофеев, церковь одной рукой благословляла их на святое дело, другой же рукой ссужала деньги бедным, сбитым с толку дворянам под залог их последнего имущества. По примеру своего предводителя Готфрида Бульонского, заложившего льежским монахам за три тысячи марок серебром всю Нижнюю Лотарингию, дворяне помельче с легкостью расставались со своими родовыми землями и замками в расчете на легкую наживу. Расчет, как известно, не оправдался, зато церковь упрочила свое положение и влияние, прибрав к рукам практически всю дворянскую собственность.

Большую часть пути Моше шел лесом, сторонясь дорог, а на ночлег останавливался в горных, скрытых от посторонних глаз, еврейских деревушках, коих в этих краях было не меньше, чем замков и церквей. Там он рассказывал новости, передавал известия от знакомых, а взамен получал еду и кров. О трагических событиях, которые разворачивались в те дни в покинутом им родном Филлахе, юноша, разумеется, ничего не знал, а потому, невзирая на все тяготы долгого пути и подстерегающие его тут и там опасности, он просто радовался ощущению свободы и новизны всего происходящего. Спустившись же в долину Рейна и продолжив путь вдоль реки, он и вовсе почувствовал себя в полной безопасности и повеселел.

От того места, где в Рейн впадает маленькая речушка Майн, напомнившая Моше его любимую Драву, до города было уже рукой подать, и, несмотря на поднимающийся над рекой туман, ему были хорошо видны сверкающие шпили церквей и леса строящегося кафедрального собора, возводимого на месте старого, - если только так можно сказать о здании, на строительство которого было затрачено более тридцати лет, и сгоревшем в  одночасье в день его освящения епископом Майнским. 

***

Он потратил двадцать дней на дорогу, которую в наше время даже начинающий автомобилист преодолеет за пять-шесть часов, а мне и вовсе понадобилось всего пять минут, чтобы мысленно повторить его путь. Из Интернета я узнал, что расстояние от Филлаха до Майнца составляет 420 километров, и программа-робот на сайте грузоперевозок тут же предложила мне что-нибудь перевезти, пообещав затратить на дорогу пять часов. Разумеется, я не стал общаться с роботом, а иначе что бы я должен был ему сказать? Что меня вообще не интересует этот еврей, а интересует только женщина, находящаяся в сотнях километрах от меня, с которой мы каждый день по нескольку часов говорим через скайп, и которая не так давно призналась мне, что и сама не заметила, как изысканные ухаживания того утонченного австрийского сноба превратились в назойливые похотливые домогательства? И пока я сижу тут у себя за компьютером, ограниченный к выезду из страны судебными приставами, этот утонченный болван каждый месяц летает из своей Вены в ее Кишинев на белоснежном лайнере и опять уже приставал к ней со своим дурацким колечком.

А потом, проговорив с ней полночи, я до утра рассматривал карту, читая названия городов и деревень, озер и рек, и, пробегая по ссылкам, очень живо представлял себе весь его путь. Его имя вы найдете в любой австрийской библиотеке и в музеях Клаугенфурта и Филлаха, но если вы попросите тамошних раввинов рассказать вам что-нибудь о нем, они скорбно закатят глаза, потом спрячут лица в ладошки и будут бормотать себе под нос молитвы, а после скажут, что никогда не слышали о еврее с таким именем. И, прощаясь, обязательно посоветуют посетить древнейшее из существующих на территории Каринтии еврейских захоронений, датированное 1130 годом, и поведают историю о мученической смерти Ицхака Фактора.

Дьявол, как известно, кроется в деталях, и если дата смерти Ицхака Фактора доподлинно известна: 25 июня 1125 года, - то кто же тогда покоится в той древней могиле, и был ли вообще еврей?

Глава вторая. ПУТЬ ДОМОЙ

И вот, опечаленный известием о кончине горячо любимого отца, Моше помолился, как того требовал шив-а, попрощался со школой, которой не суждено было стать его домом на ближайшие два года, и немедленно отправился в обратный путь, ставший многократно опасным по причине вспыхнувших по всей стране стычек между сторонниками Готфрида Бородатого и Валерана Язычника. Оба объявили себя полноправными герцогами Нижней Лотарингии и рыскали из конца в конец своих мнимых владений в поисках жертв и союзников, причем ни тот, ни другой никакой реальной власти в государстве, уже четверть века раздираемом междоусобными войнами, не имели. После того как, изрядно задолжав монахам, Готфрид Бульонский сгинул в Палестине, практически вся собственность Лотарингского престола перешла к церкви, и от некогда могущественной Нижней Лотарингии осталась одна видимость в виде бесполезного титула, который император в качестве бенефиция жаловал кому угодно. А обездоленным дворянам было, в общем-то, уже все равно, какую из сторон поддерживать. В промежутках же между баталиями и турнирами, отдыхая от союзов и предательств, они промышляли грабежами и нескончаемыми тяжбами с монахами из-за своих утраченных владений.

Обходя далеко стороной наиболее опасные участки, где запросто можно было оказаться подвешенным за ноги к ветке дерева или закопанным в землю, Моше, - чтобы хоть как-то отвлечься от грустных мыслей, - вспоминал рассказы отца о тех временах, когда цены на недвижимость буквально рухнули, и не только церковь, но и наиболее предприимчивые евреи сделали на этом неплохой гешефт. Еще он думал, в этой связи, о том, что стало с их домом на берегу Оссиаха, приобретенным отцом незадолго до этого через подставных лиц и оформленным на дядю Менахема  - еврея-выкреста, специально крестившегося для посредничества в подобных сделках, поскольку иудеям запрещалось иметь собственность, - а возвращаясь мыслями в родной дом, становился печальным еще пуще прежнего, поскольку яркие воспоминаниями о счастливых днях в кругу семьи лишь приумножали его безутешную скорбь. И тогда он останавливался, закрывал лицо ладонями и подолгу молился, прося Всевышнего дать ему достаточно сил, чтобы пережить утрату.

Во все времена приобретение и владение недвижимостью через подставных лиц было среди евреев широко распространенным и доходным, хоть и весьма рискованным, предприятием, и естественно, посредников для таких фиктивных сделок требовалось подбирать только среди самых близких и преданных людей. Особенно же прибыльным это дело становилось с началом всяких войн и походов, когда дворянам требовались деньги на вооружение и наемников, но вместе с тем многократно возрастали и риски: ведь никто заранее не знал, чем закончится планируемая операция, и что будет твориться в голове вашего должника, когда он вернется из похода домой. В лучшем случае, он может начать думать, что его трофеи не окупили вложенные средства, но тогда все равно жди беды, - и поэтому самым благоприятным исходом любого сражения считалась гибель должника. Тогда его геройские подвиги и мученическую смерть превозносили до небес, а больше всего старались, конечно же, его кредиторы, слагавшие такие небылицы, какие раньше им, не знавшим за должником ничего, кроме патологической склонности к грабежам и разбоям, даже не пришли бы в голову. Так что вовсе не исключено, что сам Ицхак Фактор, - вместе со своим братом, разумеется, - приложил руку к придумыванию всевозможных историй о том, как доблестный Готтфруа  швырнул свою перчатку в лицо сельджукскому послу, или  как он же одной стрелой убил трех орлов, перекочевавших впоследствии на герб Нижней Лотарингии, - но чего не скажешь по поводу удачного завершения сделки, чтобы под шумок переписать собственность на себя.

Бывали, конечно, случаи, когда и самые близкие родственники и друзья избавлялись друг от друга, чтобы полноправно владеть приобретенной таким образом собственностью, - причем, из уст бывших единоверцев обвинения в том, что иудеи пьют кровь христианских младенцев и оскверняют гостию, протыкая ее иголками, звучали особенно убедительно, - но в семье, как говорится, не без урода. Известно, что Ханох Оксенгендлер донес на своего родного отца, и несчастного Алтера Оксенгендлера привязали за руки – за ноги к лошадям, и тотчас же порвали бы на куски, не окажись он, несмотря на свои древние годы, таким крепким и жилистым, - пришлось палачу острым ножом разрезать ему все сухожилия и сочленения, в то время как каждый желающий мог специальными щипцами вырывать из его тела куски мяса, и потом уже разорвать беднягу не составило труда, - зато он, за то время, что его резали и щипали, успел несколько раз проклясть своего сына и поведать мучителям свою печальную историю, а они уже потом рассказывали эту историю всем подряд, изрядно приукрашивая собственное участие. Но Менахем и Ицик были не только братьями-близнецами: они были в их совместном предприятии полноправными партнерами. Выкрест Менахем посредничал в сделках и оформлял на себя собственность, а Ицхак распоряжался семейным капиталом, поскольку церковь запрещала христианам заниматься ростовщичеством, - и таким образом каждый имел свою долю и свои гарантии. Вот почему, думая обо всем этом и прислушиваясь к подозрительным звукам вокруг, Моше ни на секунду не омрачил свои размышления возможными, казалось бы, в такой ситуации подозрениями в отношении любимого дяди Менахема, а единственную сложность, по его мнению, представляло то, что осторожный Ицик (на всякий случай, конечно же) все наличные деньги хранил в местах, о которых не знал никто, включая, в первую очередь, его брата и партнера. Но и на сей счет Моше не беспокоился, поскольку знал предусмотрительность своего родителя, - тем более что, прощаясь, Ицхак Фактор торжественно заверил его в том, что, в случае чего, оставит для него в известном только им двоим месте все необходимые указания и распоряжения. И все же, какими бы тягостными ни были мысли Моше по поводу безвременной трагической кончины отца, сердце его было преисполнено радости от скорой встречи с домом, с родными и, конечно же, с Ципорой – дочерью Менахама и его двоюродной сестрой, из-за которой, если уж говорить честно, он и был отправлен в Майнц, - что явилось результатом долгих раздумий и переговоров компаньонов Ицхака и Менахема Факторов – их отцов.

Большую часть пути он шел лесом, сторонясь дороги, и стер свои ноги деревянными башмаками, неся в узелке за спиной удобные кожаные, - таким был его траур по покойному родителю, - снимая их лишь тогда, когда приходилось карабкаться по неприметным горным тропам, чтобы переночевать в очередной еврейской деревушке, коих в этих краях было не меньше, чем замков и церквей. Два месяца назад он проходил по этим же местам, прощаясь с родными краями, как он тогда думал – навсегда, а сейчас никто не удивлялся его возвращению и не задавал вопросов, потому что все знали о постигшей Ицика Фактора участи.

В домах, куда он заходил, зеркала были предусмотрительно убраны или прикрыты накидками, хозяева усаживали его за стол, зажигали свечи и ставили перед ним еду и воду, а сами, не произнося ни слова, садились напротив и, закрыв глаза, бормотали себе под нос слова молитвы и изредка сокрушенно вздыхали. Он произносил Кадиш, благодарил хозяев за еду и слова утешения, после чего выслушивал последние новости и отвечал на вопросы. Их дом не пострадал, - и это была главная новость, - а дядя Менахем с Ципорой – его двоюродной сестрой – с нетерпением ждали его возвращения, - и при этом известии Моше всякий раз закрывался ладонями, чтобы никто не мог видеть выражения его лица, потому что какой бы глубокой ни была его скорбь по поводу безвременной трагической кончины отца, сердце его переполнялось радостью от одной только мысли о скорой встрече с нею. А ведь, отправляясь в Майнц, он был уверен, что прощается с нею навсегда, - и если уж говорить откровенно, то именно эту цель и преследовали их отцы, вынужденные к тому силой обстоятельств.

Глава третья. ЦИПОРА

Нельзя сказать, что их с Ципорой чувства были чем-то противоестественным и незаконным. Во все времена евреи, жившие замкнуто в своих общинах, предпочитали выбирать себе спутников жизни среди ближайших соседей и родственников, - и их отцы-компаньоны были бы только рады такому союзу, который укрепил бы их деловое партнерство, если б не одно обстоятельство: Моше был младше своей двоюродной сестры на четыре с половиной года, и когда ей пришло время выйти замуж, он еще даже не вступил в тот возраст, когда мальчики начинают понимать, почему раввины запрещают им спать на животе и пользоваться руками при отправлении малой нужды. Сию привычку ребе Гершом Вейль считал главным пороком, - во всяком случае, всегда это подчеркивал в беседах с подростками и мог в любой момент, неожиданно, пристально глядя в глаза, поинтересоваться, а не трогал ли он, Моше, свой пенис.

Ребе Гершом, помимо того, что был строг, если не сказать – безжалостен на предмет нравов, был еще и большим занудой. Его нравоучительные речи могли длиться часами, - еще и потому, что он постоянно вскакивал со своего места, отходил в сторону и, прочитав молитву, возвращался, а вернувшись, часто забывал, о чем говорил, и тогда начинал все сначала. Моше долго не мог понять, зачем он это делает, и почему при этом взрослые смотрят в пол, пряча улыбки, пока дядя Менахем не объяснил ему, что ребе Гершом страдает кишечными газами, и что Тора предписывает прерывать чтение Священного Писания, если кто-то хочет чихнуть низом. Еще более интересные подробности поведал мальчику Юдах Апотекер – общинный врач, сообщив, - когда тот поинтересовался, правда ли это, - что ребе, ко всему прочему, страдает еще и запорами, и что это у него от того, что в шаббат его кишечник отдыхает, и периодически подавляемый рефлекс сказался на работе его кишечника столь плачевным образом. Однажды Моше, набравшись смелости, решил поговорить об этом с самим Гершомом Вейлем и задал ему прямой вопрос, на что получил подзатыльник, а после этого два часа слушал рассуждения ребе о том, что запоры мешают правоверному иудею сосредоточиться на мыслях о боге, а душа человеческая пропитывается зловонием от слишком долго сдерживаемых испражнений, поэтому регулярные отправления естественных надобностей необходимы. При этом он привел несколько цитат из Талмуда, а сам то и дело отходил в сторону и молился.

Так или иначе, но именно Гершом Вейль три года назад сыграл определяющую роль в их с Ципорой судьбе, познакомив дядю Менахема со своим племянником Хаимом, - который накануне специально прибыл в Филлах из захолустного Граца, - и сделал дяде предложение, от которого тот, при всем желании, не смог бы отказаться. Надо сказать, что еще тремя годами ранее, когда, в интересах совместного предприятия, недавно овдовевший Менахем Фактор крестился, обставив это дело как необходимое условие для повторного вступления в брак с христианкой, тот же Гершом Вейль, ссылаясь на Тору и Талмуд и периодически отходя в сторону, чтобы чихнуть низом и помолиться, убедил общину в том, что вероотступничество Менахема совершено по принуждению, а стало быть, это не повод изгонять его из своих рядов. Разумеется, ни для кого не было секретом то, какие делишки с недвижимостью проворачивают братья, делая общине большие отчисления с доходов, поэтому ссылки на Священное Писание лишь укрепили общинную солидарность. И вот теперь, познакомив Менахема со своим племянником, Гершом Вейль пересказал ему последние новости из Граца, сообщив среди прочего о казни Авнера Шляйфера – тамошнего выкреста, обвиненного в том, что он продолжает соблюдать иудейские обряды. Дядя намек понял, и они с братом всю ночь совещались, сидя на берегу озера Оссиах, а уже на следующий день Ципора, остриженная наголо, отправилась в захолустный Грац.

Но как же она была красива, - даже без этой ее копны волос цвета соломы. Он почти час преследовал повозку, держась в отдалении, чтобы не быть замеченным, пока не сгустились сумерки, и он не потерял ее из виду. Тогда он опустился на колени, припал ухом к земле и вслушивался в удаляющиеся звуки; когда же и они стихли, он понял, что умер. А очнувшись среди ночи, даже не сразу осознал, что все это происходит с ним наяву: он не чувствовал своего онемевшего от долгой неподвижности тела, и поэтому не знал, лежит ли он на животе, или на спине, или, может, стоит, или идет, а скорее, парит в кромешной темноте. Лишь пошевелившись, почувствовал покалывания и легкие судороги, - сначала в руках и ногах, а потом и по всему телу разлился жар от взбурлившей в жилах крови, и он свернулся калачиком, обхватив колени руками, и так долго лежал еще и после того, как конвульсии стихли. Потом он перевернулся на спину и смотрел на небо до тех пор, пока не различил над головой знакомые очертания вершины доломитовой скалы, на которую они с Ципорой когда-то часто забирались вдвоем, и откуда открывался замечательный вид на Оссиахер Зее. И тогда он все вспомнил и тихонько заплакал.

Моше помнил тот день, когда, - это было ровно четыре месяца назад, - Абба Бутман, державший в Граце кожевенную лавку, чуть живой добрался пешком до Филлаха и рассказал о том, как тамошние крестьяне устроили бунт и пытались поджечь аббатство Гесс в Леобене, в ответ на что церковники, - как это всегда бывало в подобных случаях, - стали хватать и казнить евреев, и поджигали их дома, обвиняя во всех бедствиях инородцев. Он тогда не находил себе места и собирался, вместе с дядей Менахемом, отправиться в Грац спасать сестру, о судьбе которой Абба ничего не знал, но на второй день она пришла сама, - тоже чуть живая, в рваной мужской одежде и, как в день их расставания, наголо остриженная, но все такая же красивая.

Глава четвертая. ЛЕЛЬКА

Расстояние между Филлахом и Грацем составляет 194 километра, - об этом я, разумеется, узнал все на том же сайте грузоперевозок, где робот опять стал навязчиво предлагать мне что-нибудь перевезти, пообещав затратить на дорогу два с половиной часа, а я даже не знал, что и ответить. Меня ведь этот заштатный Грац и заинтересовал-то лишь потому, что там живет ее жених.  

Она ни разу не произнесла этого слова, но я прекрасно понимал, к чему идет дело. Мы по-прежнему часами сидели перед своими компьютерами, за сотни километров друг от друга, но иногда она летала в Австрию к своим родным, избегая говорить на эту тему, - потому что нам обоим она была неприятна, - но из этих наших разговоров «ни о чем» в моем представлении по крупицам складывалась картина происходящего.

У него есть дом в Граце, и он свозил ее в Грац и показал свой дом, а на обратном пути, миновав Клагенфурт, свернул на дорогу к Хохостервицу и показал ей этот неприступный замок, построенный более тысячи лет назад неким славянским князем и ни разу за свою историю не открывший ворота неприятелю. Она же с неприступным, даже скучающим видом слушала его, досадуя из-за необходимости терпеть это занудство, - а, кроме того, она просто плохо себя чувствовала, когда приходилось подолгу сидеть в машине, и поэтому откровенно призналась ему, что ее просто тошнит от этих поездок, не имея ввиду, конечно же, ничего обидного, на что он с готовностью пообещал сократить программу, - можно подумать, от этого ей стало легче. Это случилось на следующий день, когда он вообще завез ее к черту на кулички, то и дело съезжая с шоссе на проселочные дороги, чтобы показывать средневековые замки, которыми эта местность буквально нашпигована, - но ей, как она сама мне потом призналась, больше по душе были неприметные еврейские деревушки, которые он проезжал, не останавливаясь. И вот, остановившись в очередной раз у подножия Магдаленсберг, он торжественно указал ей на огороженную чугунной оградой груду камней, и этаким чопорным жестом предложив руку, подвел ее ближе, сжимая, по всей видимости, в другой руке свое дурацкое колечко. Я-то понимаю, о чем он в тот момент думал, стоя перед сложенным из римских каменных плит герцогским троном, на который в течение многих веков усаживались после вступления на престол все Каринтийские герцоги, присягая сословиям, осуществляя правосудие и раздавая милости подданным, но вот она, оказавшись под кронами вековых кедров и с облегчением вдохнув полной грудью пьянящий горный воздух, пожаловалась, как ни в чем ни бывало, что ее уже тошнит от всего этого.

Я рассмеялся, когда она мне рассказала об этой поездке, а потом пошутил, что Томас Джефферсон отдыхает. Она пропустила мою шутку мимо ушей, погруженная в свои переживания, - ей всякий раз, по возвращении домой, становилось явно не до шуток, - а я не докучал ей болтливостью, и историю о том, как Томас Джефферсон скопировал церемонию инаугурации американских президентов именно с каринтийского обряда вступления на герцогский престол, оставил на потом.

Но потом мне и самому уже стало не до шуток: помимо дома в Граце, у него есть дома в Вене и Зальцбурге, а еще в Саттендорфе и Оссиахе, - причем последний – с видом на собственный причал, у которого покачивается только что купленная прогулочная яхта, которую он назвал ее именем, - так же есть шале в горах, куда он летает на собственном вертолете, и много чего еще. Вертолет, правда, старенький, - он его купил у горных спасателей, - но ведь у меня и такого нет!.. Зато есть куча чужих долгов, которые я исправно платил последние четыре года, руководствуясь некими, одному мне понятными представлениями о дружбе и чести, а потом перестал, будучи вынужденным признать полную несостоятельность, как свою собственную, так и этих своих старомодных представлений.

По тому равнодушному тону, которым она перечисляла его дома, яхты и прочее хозяйство, я, конечно же, понимал, что ее это нисколько не интересует, и, безусловно, поверил ей, когда она сказала, что больше не ездила к нему в гости, но проблема была вовсе не в этом: проблема была в том, что его хозяйство заинтересовало ее маму, и у них с мамой состоялся по этому поводу очень серьезный разговор.

О том, что у них с мамой был таки разговор, она сообщила мне не сразу и как-то вскользь, - и по ее, дрогнувшему в этот момент, голосу я понял, что разговор на самом деле был очень серьезный, и что это – самая важная новость, которую она долго не решалась мне сообщить. Я, разумеется, заметил, желая подбодрить ее, что маме, вообще-то, не следует совать нос в ее дела, на что получил весьма жесткий отпор: она сказала, с трудом сдерживая слезы, что в их семье мама решает все, а других мнений просто не существует, и добавила, что это не обсуждается. Я согласился это больше никогда не обсуждать и предложил вообще прервать наши отношения, дабы не вносить раскол в их благочестивое еврейское семейство, на что она разразилась столь скорбным еврейским плачем, что я тут же поспешил взять свои слова назад.

Разговор с мамой состоялся у нее еще месяц назад, перед самым отъездом, а накануне он, не расстававшийся со своим колечком, уговорил ее съездить во Фризах, известный старейшей в Каринтии церковью и развалинами крепости Петерсберг, под стенами которой на протяжении нескольких столетий проводились рыцарские турниры, куда ежегодно со всей Европы съезжались все желающие померяться силой и рыцарской доблестью. В этом маленьком, захолустном местечке нередко определялась европейская политика на многие годы, - если, конечно, кому-нибудь удавалось забить до смерти какого-нибудь влиятельного бенефициара: тогда тотчас же находилось много желающих поделить его привилегии и полномочия, и по Европе из конца в конец прокатывалась волна насилия, грабежей и убийств. Но он взахлеб рассказывал ей цветистые легенды о мужестве и преданности рыцарским идеалам, потому что ему было важно, чтобы она, наконец, поняла, что он, хоть он и еврей, насквозь пропитан этим рыцарским духом, и все его кривляния, расшаркивания и целования ручки – это не банальное чванство, а нечто, имеющее под собой глубокие корни, - я, во всяком случае, объяснил себе эту его выходку именно так. А она и вовсе ее не оценила: ходила рядом с ним, или стояла, когда он останавливался, и машинально кивала головой, слушая вполуха, - и тогда он, видя ее равнодушие, впервые за все время, безо всяких кривляний упал перед ней на колени и, не стесняясь слез, срывающимся голосом признался в любви и заверил, что не сможет без нее жить. Привыкшая уже к его ужимкам, она и это не оценила, и только досадливо поморщилась, переступая с ноги на ногу,  а потом сказала, чтобы он перестал придуриваться, развернулась и пошла к машине. И тогда, доставив ее домой, - оба всю дорогу напряженно молчали, - он отправился к ее матери, и, закрывшись в гостиной, они разговаривали несколько часов кряду, так что она и не видела, когда он уехал, поскольку, уложив дочь и позвонив мне, заснула.

На следующее утро он повез ее в аэропорт, и, на выезде из Филлаха, когда они проезжали мимо невысокой доломитовой скалы, у подножья которой покоился прах безымянного еврея, прикрытый треснувшей надгробной плитой с плохо различимыми очертаниями звезды Давида, она попросила остановиться, вышла из машины и долго смотрела вверх, будто выискивала тропинку, ведущую к вершине.  А он неловко мялся у нее за спиной, а потом вдруг сказал, что, если она скажет, он заберется на этот утес и прыгнет вниз. Более глупого предложения она никогда не слышала, - и об этом она ему сказала и поинтересовалась, зачем он хочет прыгнуть вниз, на что он промямлил, что не может жить без нее. Всю дорогу до Вены они молчали.

Глава пятая. СТРАШНАЯ НАХОДКА

1125 год

В Юдендорфе – еще одной еврейской деревушке, приютившейся на краю ущелья, по дну которого протекает один из многочисленных горных потоков, берущих воду из ледников и питающих небольшую речушку Метниц, - откуда до дома оставалось не больше двух дней пути, Моше ожидала очередная весточка от родных:  накануне сюда из Филлаха прибыл их общинный врач Юдах Апотекер, пользовавший жителей многих близлежащих деревень за неимением среди них собственного лекаря. На сей раз, он был призван избавить несчастных от поноса, коим сделалась одержима едва ли не половина населения Юдендорфа, и, по возможности, установить причину их страданий, - вот почему Моше застал его за увлеченным изучением содержимого отхожих мест.

Обменявшись печальными приветствиями, - как то полагается во время траура, - Юдах быстро пересказал юноше все филлахские новости и сообщил, что дядя Менахем днем раньше отбыл с деловыми намерениями в Клаугенфурт, а Ципора осталась в Филлахе под попечительством ребе Гершома Вейля, на что Моше сразу помрачнел лицом, не проронив, однако, ни слова. Обомлев от нехорошего предчувствия, он ждал, что вот сейчас Юдах сообщит ему о намерении Гершома Вейля выдать его сестру замуж за очередного своего племянника,  но словоохотливый лекарь явно ничего об этом не знал, - иначе не преминул бы сказать, - и с общинных дел легко перевел разговор на проблемы пищеварения и правильного питания, посоветовав Моше не задерживаться в этой деревушке, пораженной столь досадным недугом.

Моше и сам испытывал горячее желание поскорей покинуть сие скорбное местечко, и, осведомившись у Юдаха Апотекера о его дальнейших планах, вызвался дождаться его внизу на берегу ручья, чтобы продолжить путь вдвоем. Оказалось, что лекарь намерен далее следовать в Фризах, и Моше это вполне устроило, хоть и делало его дорогу до дома в два раза длиннее, однако в компании Юдаха Апотекера никакой путь не мог показаться утомительным, к тому же, если он хотел встретиться с дядей Менахемом в Клаугенфурте, то дорога через Фризах оказывалась даже короче.

Внизу, у ручья, было холодно и темно. Низкие облака, наползая со всех сторон, застревали между стенами ущелья и клубами сползали вниз, иногда достигая самого дна, пока внезапный порыв ветра не рассеивал их, - и тогда, на несколько мгновений, в ущелье проникал дневной свет, а Моше, опустившись на корточки и прислонившись спиной к холодному влажному валуну, обхватив руками плечи, с грустью размышлял о превратностях своей судьбы. Несмотря на близость жилья, его не оставляло какое-то тревожное чувство близкой опасности, - следствие то ли холода, то ли накопившейся усталости, - и он, будучи не в силах унять лихорадочную дрожь во всем теле, испуганно озирался по сторонам всякий раз, когда ему начинало чудиться, будто из темноты ущелья за ним пристально следят сотни пар недобрых глаз. А потом он на самом деле увидел два красных огонька, движущихся в его сторону, и, вне себя от страха, стал пятиться, вдруг позабыв все слова молитвы, пока не уперся спиной в холодную стену ущелья. Огоньки меж тем приближались, потом стали различимы шаги, а потом Моше услышал голос Юдаха Апотекера, окликнувшего его по имени.

С трудом переведя дыхание, юноша отозвался, не узнав собственного голоса, а Юдах, как ни в чем ни бывало, сообщил, что близится полдень, и если они хотят добраться до Фризаха до наступления темноты, то должны поторапливаться. Он наклонил предусмотрительно взятые в деревне факелы и протянул их продрогшему Моше, а тот приблизил к огню озябшие руки и вскоре почувствовал, как тепло разливается по всему телу, а страх отступает.

Пока юноша согревался, старый лекарь успел признаться ему, что причину поноса, изводившего жителей деревни, он установить не смог, - но готов поклясться, что это не отравление, - а потом сказал, что прописал больным пить родниковую воду из-под серых камней и отвары из коры дуба и полыни, а отхожие места велел засыпать золой, и теперь надеется, что одержимость излечится за три дня.

Шедшие несколько дней кряду дожди омыли стены ущелья и превратили обычно высыхающий в это время года ручей в бурный поток, так что друзьям приходилось идти, вплотную прижимаясь к каменной стене, чтобы не замочить ноги в студеной воде. Факелы у них в руках весело потрескивали, освещая дорогу, а вскоре и стены ущелья стали расступаться и уступами спускаться вниз, открывая выход в залитую солнцем долину. Моше улыбнулся и прикрыл глаза ладонью, жмурясь от яркого света, и в этот самый миг резкий порыв ветра донес до них запах костра. Ему даже показалось, что он увидел тонкую струйку стелющегося над землей дыма, и он сказал об этом старику, но не расслышал собственного голоса: мощный разряд грома сотряс землю и горы, а следом за этим на них со всех сторон обрушились потоки воды, сбив тщедушного Юдаха Апотекера с ног. Юноша едва успел подхватить старика и, упав на колени, прикрыл его своим телом и вжал голову в плечи, а тугие, тяжелые струи воды больно хлестали его по спине и затылку.

Столь же внезапно гроза прекратилась, оставив промокших до нитки путников удивленно разглядывать чистое, безоблачное небо над ущельем. Первым придя в себя, Юдах принялся озадаченно ощупывать свою одежду, а потом радостно сообщил другу, что ничего подобного за всю свою долгую жизнь не видал, на что Моше даже не нашел, что сказать, продолжая испуганно вращать глазами. Бурный поток стремительно проносился мимо них, осыпая с ног до головы ледяными брызгами, а открывшаяся их взорам долина вдруг окрасилась во все цвета радуги.

Мысль о тепле заставила их вспомнить про факелы, - но тех уже и след простыл, - и, не сговариваясь, они двинулись вперед, держась за руки и осторожно ступая по скользкому дну. Любые встречи в подобных местах таят в себе многие опасности, - тем более для двух беззащитных евреев, - поэтому, не полагаясь на волю случая, прежде чем покинуть негостеприимные, но дающие хоть какую-то защиту от недоброжелателей, своды ущелья, они присели за грудой камней у самого выхода и долго разглядывали лежащую перед ними равнину. Не обнаружив никаких следов человеческого присутствия, друзья стали тихонько переговариваться, убеждая друг друга в том, что запах костра им, должно быть, просто почудился, и в этот самый миг, прямо над их головами, что-то загрохотало, и тут же им под ноги посыпались камни. Не помня себя от страха, Моше схватил в охапку старика и бросился, вместе с ним, под защиту стены, а едва шум стих, потащил его прочь из каменной ловушки. Вдогонку им тотчас же снова раздался грохот, и туда, где они только что стояли, сверху полетел огромный кусок скалы.

Лишь отбежав шагов на двести, они стали переводить дыхание, держась друг за дружку, но тут увидели прямо перед собой нечто такое, от чего у любого, окажись он на их месте, застыла бы в жилах кровь: то, что издалека они приняли за камень, при ближайшем рассмотрении оказалось застывшей в неестественной позе человеческой фигурой, облаченной с ног до головы в черное одеяние, какое носят монахи-бенедиктинцы. Смерть настигла несчастного во время молитвы, или когда он раздувал огонь, стоя на коленях перед костром, - так он и остался лежать, завалившись немного на левый бок, с прижатыми к животу коленями, уткнувшись головой в кострище. Удар по затылку был такой силы, что плотная шерстяная ткань капюшона и кожа на голове лопнули, обнажив раздробленный череп.

О чем может думать еврей рядом с трупом бенедиктинского монаха, если не о кресте, на котором его вздернут вниз головой, посадив рядом бешеную собаку. Все эти дни, что он был в пути, думая об отце и постигшей его участи, Моше боялся даже представить себе, что такое может произойти с ним, и вот, кошмарный сон становился реальностью. При виде кровавого месива из костей, мозгов и волос, юноша схватился за живот и, спотыкаясь, побежал прочь от трупа, пока не наткнулся на куст орешника, на который и выблевал свой нехитрый завтрак. Между тем, старый Юдах Апотекер прочитал короткую молитву и, цокая языком, опустился перед трупом на корточки и принялся с интересом его разглядывать, - и если даже он и подумывал в этот момент о кресте, то профессиональное любопытство оказалось сильнее страха. К тому же, дожив до семидесяти лет и многое повидав, старый еврей был абсолютно уверен, что, в конце концов, каждому суждено встретить свою собаку, - будь то зверь или человек, - и важно знать врага в лицо, чтобы не оказаться в этот момент болтающимся вниз головой. Вот почему, внимательно изучив рану и заглянув под капюшон, Юдах развернулся лицом к негостеприимному ущелью, которое они только что покинули, и стал осматривать его склоны.

Глава шестая. РЫЦАРЬ-МОНАХ

На протяжении многих веков орден святого Бенедикта оставался последним, если вообще не единственным местом, где обездоленные и обедневшие дворяне могли найти понимание, приют и утешение. А куда еще было податься, скажем, младшим сыновьям из многодетных дворянских семей, - лишенным, в силу рождения, права наследования родового имущества, - если ни грабежи, ни войны, ни междоусобные интриги не снискали им ни богатства, ни славы, ни влиятельных покровителей, зато лишили здоровья и обременили кучей долгов и смертельных врагов. Здесь, в стенах монастырей и аббатств, следуя уставу, они с невыразимой легкостью приобщались к телесному труду, занимались всевозможными науками и расширяли сердца любовью к Господу, а черные одежды, за которые их прозывали черными монахами, призваны были лишь подчеркивать их бедность и  кротость. На протяжении нескольких столетий опустошительные междоусобные войны прокатывались из конца в конец Европы, и за этими бесконечными волнами насилия следовали бенедиктинские монахи, возводя аббатства и монастыри, - которые служили не столько оплотами веры и смирения, сколько приютами для обездоленных и изувеченных дворян.

Как любил поговаривать Ицхак Фактор, - сам многократно увеличивший свое состояние во времена Первого крестового похода и последовавшей за ним борьбы за Лотарингский титул, - церковь сделала на войнах хороший гешефт. Одной рукой благословляя доблестных рыцарей на борьбу с иноверцами, - соблазняя их при этом обещаниями богатых трофеев, - другой рукой церковь финансировала бедных, сбитых с толку дворян под залог их последнего имущества. Не отстал, в этом плане, от своих соратников и Каринтийский герцог Генрих III – последний из рода Эппенштейнов, - заложив и распродав за бесценок всю Каринтию, включая Фризах, куда держали путь Моше и Юдах Апотекер и где теперь хозяйничали церковники. Практически все дворянские замки и поместья были заложены в расчете на успешный поход и захват несметных сельджукских сокровищ, однако расчет, как известно, не оправдался, и обездоленным рыцарям ничего не оставалось, кроме как пополнить ряды Бенедиктинского братства.

Арнольд Бездомный из Гурка и вовсе был одним из тех, кто отправился отвоевывать Иерусалим у турков-сельджуков задолго до того, как папа Урбан II призвал христианский мир к Крестовому походу против иноверцев. Вдохновленный подстрекательствами амьенского монаха Петра Пустынника и не видя иного выхода из беспросветной нищеты, Арнольд сколотил, по примеру последнего, собственное ополчение, насчитывавшее не менее тысячи бродяг, вместе с женами и детьми, и выступил в свой поход на полгода раньше Готфрида Бульонского с его рыцарями. На беду, население Венгрии и Болгарии, через которые пролегал путь самозваных защитников Гроба Господня, оказалось крайне неприветливым, и вся армия голодранцев Арнольда Бездомного полегла в стычках с местными крестьянами, защищавшими свои поля и скот от их разбойных нападений. Сам же Арнольд, с еще тремя уцелевшими соратниками, примкнув к войску Готфрида Бульонского, дошел таки до Иерусалима, и там, вспомнив о своих истинных целях, приятели занялись грабежами.

Однажды ночью, обнаружив какой-то подземный ход, - по другой версии, это был заброшенный колодец, -  друзья решили, что смогут, подобно царю Давиду, проникнуть по нему в город, и предприняли смелую вылазку, но там, под землей, натолкнулись на нечто, от чего, по свидетельствам знавших их, сделались сами не свои, и тотчас же, побросав трофеи, отправились пешком восвояси, то и дело опускаясь на четвереньки, - и таким образом проделывали большую часть пути. Впрочем, эти трогательные детали были известны только со слов самого Арнольда Бездомного, который, похоронив троих своих спутников на чужбине, в полном одиночестве добрался до монастыря Санкт-Пауль-им-Лавантталь, что недалеко от его родного Гурка, и, получив убежище, написал поучительную книгу о своем нелегком пути к Божьим заповедям, не проронив, однако, ни слова об увиденном тогда в подземелье.

И вот, спустя четверть века, два трясущихся от страха еврея запихали труп преподобного Арнольда Бездомного в небольшую промоину, образованную в скальном грунте течением горного потока, и забросали сверху камнями, надеясь, что никто и никогда не узнает об обстоятельствах смерти этого доблестного рыцаря-монаха, - а его убийца, наверняка, находился где-нибудь поблизости и вполне мог следить за этой нехитрой церемонией сокрытия улик.

Глава седьмая. УЛИКИ

О том, что перед ними никто иной, как преподобный Арнольд собственной персоной, Моше сообщил старик лекарь, знавший бедолагу задолго до того, как тот тронулся умом в иерусалимском подземелье. Юноша сразу понял, о ком речь, потому что с детства был наслышан о странном черном монахе, передвигающемся в окрестностях Лаванта на четвереньках, а однажды видел его в компании своего отца в Филлахе, - вот почему он ничуть не удивился тому, что монах уполз так далеко от своего монастыря. На вопрос, какие у его отца могут быть дела с полоумным бенедиктинским монахом, Ицик тогда весьма расплывчато намекнул, что Арнольд вернулся из Иерусалима не с пустыми руками и что вовсе он не полоумный, как о нем говорят, хотя и себе на уме.

Глядя на лежащее перед ними тело монаха, Моше вновь вспомнил слова отца и задался вопросом, какие у них могли быть дела, но Юдах вывел его из задумчивости, начав рассказывать о своих наблюдениях. Старик обратил внимание Моше на то, что лицо и одежда Арнольда Бездомного не пострадали от огня, а стало быть, он погиб во время бури. Скорее всего, - такое он высказал предположение, - монах разводил костер, дым от которого им с Моше вовсе не почудился, и в это время началась гроза, костер погас, несчастный получил удар по голове и упал лицом в костер. Сказав так, Юдах Апотекер удовлетворенно поцокал языком и, отойдя на несколько шагов от трупа, стал ходить кругами, высматривая что-то у себя под ногами. Несколько раз, при этом, он резко поднимал голову и смотрел в сторону ущелья, - на тот уступ, с которого, по его расчетам, на них свалились камни.

Смысл сказанного стариком дошел до Моше не сразу. Он все еще находился под впечатлением от пережитого за столь короткий промежуток времени, и первая его мысль была о том, что они стали свидетелями кары Господней, - Моше много раз слышал о подобных вещах от ребе Гершома Вейля, и поэтому принялся усердно молиться, заодно попросив Всевышнего не наказывать их со стариком за чрезмерное любопытство. Юдах же, между тем, так и не заметив в ущелье ничего подозрительного, рассудил, что убийца монаха уже может быть где-нибудь далеко, либо же притаился, - но если он до сих пор не расправился с ними, как с нежелательными свидетелями, значит, вряд ли сделает это при свете дня.

Не зная сам, что именно он ищет, Юдах все дальше отходил от трупа, а сам напряженно прикидывал, что лучше предпринять в данной ситуации, тогда как Моше, помолившись, уже мечтательно думал о том, как расскажет Гершому Вейлю о могуществе Господа, свидетелем которого он стал. Потом, заметив, что лекарь, присев на корточки, что-то разглядывает у себя под ногами, юноша приблизился к нему и увидел на мокром песке отчетливые отпечатки босых ног, - и это явно не могли быть следы монаха, поскольку, как известно, тот предпочитал передвигаться на четвереньках, а вдобавок, был обут в деревянные башмаки. Не понимая, зачем ползающему на коленях человеку нужна обувь, и насколько вообще удобно передвигаться подобным образом, Моше вернулся к трупу, - вид которого уже не внушал ему прежний страх, - и осмотрел подошвы его башмаков. К удивлению юноши, они оказались сильно стертыми, - и это говорило само за себя, но не объясняло происхождение следов босых ног на песке.

В этот момент он услышал сдавленный возглас старика, который успел, пройдя по следу, скрыться за кустами орешника и там, все так же сидя на корточках, рассматривал лужицу экскрементов, оставленных убийцей, - во всяком случае, Юдах для себя решил именно так, - помешивая их подобранной с земли веточкой. Застав своего друга за этим занятием, Моше отпрянул, вновь почувствовав подступающую к горлу дурноту, и отвернулся, закрыв лицо руками. Старик же удовлетворенно потер руки и, цокая языком, повлек его обратно, на ходу сообщив, что они должны спрятать труп.

Все еще ничего не понимая, Моше помог старику перетащить тело, и, запихнув его в небольшое углубление в русле ручья, они забросали труп камнями, после чего, помолившись, пошли прочь, думая каждый о своем, - и лишь когда ущелье скрылось из виду, старик прервал молчание и поинтересовался у товарища, не видел ли тот в Юдендорфе босоногого мужчину лет сорока, имеющего при себе посох. Моше признался, что не видел, но потом вспомнил свидетельства местных жителей о несчастном скитальце, которого они называют Вечным Жидом и который вполне подходил под описание старика Апотекера, -  и поделился своими подозрениями, но старик высмеял его, сказав, что надо поменьше слушать всякие предрассудки христиан, а буде этот несчастный и впрямь где-то бродит, то он, должно быть, существо никчемное и безвредное, и скорее сам себе проломит голову, чем кому-то другому. Моше не стал спорить, хотя и знал от дяди Менахема, что это не так: ведь Господь ни за что не позволит Вечному Жиду наложить на себя руки, - а дяде Менахему он верил.

Юдах Апотекер потрепал мальчика по голове и ласково сказал, что, как бы то ни было, дяде Менахему простительно молоть всякую чушь, - он ведь крещеный, - а вот им, правоверным иудеям, следует поскорее убраться отсюда подобру-поздорову.